Прикрывая глаз рукой я юркнул в класс сел за свою парту
Добавил пользователь Владимир З. Обновлено: 05.10.2024
Помогите раскрутить наш сайт, поставьте ссылку у себя в соц. сети:
Уроки французского
Распутин Валентин Григорьевич
Проза
русская классическая проза
рейтинг книги
Отрывок из книги
Не было в тот день и не могло быть во всем белом свете человека несчастнее меня. * * * Утром я со страхом смотрел на себя в зеркало: нос вспух и раздулся, под левым глазом синяк, а ниже его, на щеке, изгибается жирная кровавая ссадина. Как идти в школу в таком виде, я не представлял, но как-то идти надо было, пропускать по какой бы то ни было причине уроки я не решался. Допустим, носы у людей и от природы случаются почище моего, и если бы не привычное место, ни за что не догадаешься, что это нос, но ссадину и синяк ничем оправдать нельзя: сразу видно, что они красуются тут не по моей доброй воле. Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову. Первым уроком, как назло, был французский. Лидия Михайловна, по праву классного руководителя, интересовалась нами больше других учителей, и скрыть от нее что-либо было трудно. Она входила, здоровалась, но до того, как посадить класс, имела привычку внимательным образом осматривать почти каждого из нас, делая будто бы и шутливые, но обязательные для исполнения замечания. И знаки на моем лице она, конечно, увидела сразу, хоть я, как мог, и прятал их; я понял это потому, что на меня стали оборачиваться ребят.
Я пошел в пятый класс в сорок восьмом году. Правильней сказать, поехал: у нас в деревне была только начальная школа, поэтому, чтобы учиться дальше, мне пришлось снаряжаться из дому за пятьдесят километров в райцентр. Так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь.
К тому же еще я постоянно недоедал. Осенью, пока дядя Ваня возил на своей полуторке хлеб в Заготзерно, стоявшее неподалеку от райцентра, еду мне присылали примерно раз в неделю. Но вся беда в том, что мне ее не хватало. Ничего там не было, кроме хлеба и картошки, изредка мать набивала в баночку творогу, который у кого-то под что-то брала: корову она не держала. Привезут — кажется много, хватишься через два дня — пусто. На плите у тети Нади стоял горячий чайник; пошвыркав гольного кипяточку и согрев желудок, ложился спать. Утром опять в школу.
Однажды, еще в сентябре, Федька спросил у меня:
— Игра такая. На деньги. Если деньги есть, пойдем сыграем.
Мне казалось, что, будь у меня деньги, я бы смог играть. Мать потому и отправляла мне хлеб, что денег у нас не водилось, иначе я покупал бы его и здесь. Все же раза два она подкладывала мне в письмо по пятерке — на молоко. На теперешние это пятьдесят копеек, не разживешься, но все равно деньги, на них на базаре можно было купить пять поллитровых баночек молока, по рублю за баночку. Молоко мне наказано пить от малокровия, у меня часто ни с того ни с сего принималась вдруг кружиться голова.
Получив пятерку в третий раз, я не пошел за молоком, а разменял ее на мелочь и отправился на игру. Теперь каждый день после школы я прибегал сюда. Я стал выигрывать постоянно, каждый день. Теперь у меня появились деньги. Я не позволял себе чересчур увлекаться игрой и торчать на полянке до вечера, мне нужен был только рубль, каждый день по рублю. Получив его, я убегал, покупал на базаре баночку молока, обедал и садился за уроки.
Утром я со страхом смотрел на себя в зеркало: нос вспух и раздулся, под левым глазом синяк, а ниже его, на щеке, изгибается жирная кровавая ссадина. Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову.
— Ну вот, — сказала Лидия Михайловна, открывая журнал. — Сегодня среди нас есть раненые. — И что случилось? — спросила она.
— Упал, — брякнул я, почему-то не догадавшись заранее придумать хоть мало-мальски приличное объяснение.
— Хи, упал! — выкрикнул Тишкин, захлебываясь от радости. — Это ему Вадик из седьмого класса поднес. Они на деньги играли, а он стал спорить и заработал. Я же видел. А говорит, упал.
После уроков, замирая от страха, я ждал Лидию Михайловну в коридоре. Она вышла из учительской и, кивнув, завела меня в класс.
— Это правда, что ты играешь на деньги? — сразу начала она. Я промямлил:
— Ну и как — выигрываешь или проигрываешь?
— Хорошо, хоть так. Выигрываешь, значит. И что ты делаешь с деньгами? Ведь у тебя их, наверное, теперь много?
— Нет, не много. Я только рубль выигрываю.
— И больше не играешь?
— А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь?
— Молоко? И все-таки на деньги играть не надо, — задумчиво сказала Лидия Михайловна.
Она нарочно вызвала меня к доске и заставила читать французский текст.
— Хватит, ой, хватит! — испугалась Лидия Михайловна и замахала на меня, как на нечистую силу, руками. — Да что же это такое?! Нет, придется с тобой заниматься отдельно. Другого выхода нет.
Лидия Михайловна вдруг решила, что времени в школе у нас до второй смены остается в обрез, и сказала, чтобы я по вечерам приходил к ней на квартиру. Жила она рядом со школой, в учительских домах. На другой, большей, половине дома Лидии Михайловны жил сам директор. Стыдно сейчас вспомнить, как я пугался и терялся, когда Лидия Михайловна, закончив наш урок, звала меня ужинать. Будь я тысячу раз голоден, из меня пулей тут же выскакивал всякий аппетит. Нет, нет! Я вскакивал и, бормоча, что сыт, что не хочу, пятился вдоль стенки к выходу. Я убегал.
Однажды мне сказали, что внизу, в раздевалке, для меня лежит посылка, которую занес в школу какой-то мужик. Тетя Вера, школьная уборщица, показала мне на стоящий в углу белый фанерный ящичек, в каких снаряжают посылки по почте. Я удивился: почему в ящичке? — мать обычно отправляла еду в обыкновенном мешке. Тут же, в школе, я забрался под лестницу, где, помнил, лежит топор, и, отыскав его, оторвал крышку. Заглянув в посылку, я обомлел: сверху, прикрытые аккуратно большим белым листом бумаги, лежали макароны. Вот это да! И вдруг я поперхнулся. Макароны… Действительно, где мать взяла макароны? Сроду их у нас в деревне не бывало, ни за какие шиши их там купить нельзя. Это что же тогда получается? Торопливо, в отчаянии и надежде, я разгреб макароны и нашел на дне ящичка несколько больших кусков сахару и две плитки гематогена. Гематоген подтвердил: посылку отправляла не мать. Кто же в таком случае, кто? Значит, вот как: не хочешь садиться за стол — получай продукты на дом. Значит, так. Не выйдет.
Когда я бочком влез с посылкой в дверь, Лидия Михайловна приняла вид, что ничего не понимает.
— Что это? Что такое ты принес? Зачем?
— Не возьму, — перебил я ее.
— Ну, зачем ты так? Я знаю, что ты голодаешь. А я живу одна, денег у меня много. Я могу покупать что захочу, но ведь мне одной… Я и ем-то помаленьку, боюсь потолстеть.
Ее голос начинал на меня действовать усыпляюще; я боялся, что она меня уговорит, и, мотая головой и бормоча что-то, выскочил за дверь.
Уроки наши на этом не прекратились, я продолжал ходить к Лидии Михайловне. Однажды, недели через две после истории с посылкой, Лидия Михайловна, улыбаясь, спросила:
— Ну а на деньги ты больше не играешь? Или где-нибудь собираетесь в сторонке да поигрываете?
— Как же сейчас играть?! — удивился я, показывая взглядом за окно, где лежал снег.
— А что это была за игра? В чем она заключается?
— Зачем вам? — насторожился я.
— Интересно. Мы в детстве когда-то тоже играли, Вот и хочу знать, та это игра или нет. Расскажи, расскажи, не бойся.
Я не поверил своим ушам:
— Как же я с вами буду играть?
— Вы же учительница!
— Ну и что? Учительница — так другой человек, что ли?
— Давайте, — нерешительно согласился я.
Мы взялись за монеты. В этот день мы занимались французским минут пятнадцать-двадцать, а затем и того меньше. У нас появился другой интерес. И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко — теперь уже в мороженых кружках.
…Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счете. Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донесся удивленный, если не сказать, пораженный, но твердый, звенящий голос:
Мы замерли. В дверях стоял директор Василий Андреевич.
— Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит? Вы играете на деньги с этим. — Василий Андреевич ткнул в меня пальцем, и я со страху пополз за перегородку, чтобы укрыться в комнате. — Играете с учеником?! Я правильно вас понял?
— Ну, знаете… — Директор задыхался, ему не хватало воздуха. — Я теряюсь сразу назвать ваш поступок. Это преступление. Растление. Совращение. И еще, еще… Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое…
Через три дня Лидия Михайловна уехала. И больше я ее никогда не видел. Среди зимы, уже после январских каникул, мне пришла на школу по почте посылка. Когда я открыл ее, достав опять топор из-под лестницы, — аккуратными, плотными рядами в ней лежали трубочки макарон. А внизу в толстой ватной обертке я нашел три красных яблока. Раньше я видел яблоки только на картинках, но догадался, что это они.
Борис Екимов. Ночь исцеления (фрагмент, читается за 4 минуты)
Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.
Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…
…Прошел еще день и еще. А потом как-то к вечеру Гриша ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:
По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут еще эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки – нет. И с какой, верно, тягостью ждет она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у нее оно снова и снова. Но как помочь? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть – и перестанет.
За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.
– Потеряла… Нет… Нету карточек… – бормотала баба Дуня еще негромко. – Карточки… Где… Карточки… – И слезы, слезы подкатывали.
Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка.
– Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.
Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:
– Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите,– настойчиво повторял он. – Все целые, берите…
Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:
– Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…
По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.
– Не надо плакать,– громко сказал он. – Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать,– говорил он, словно приказывал. – И спите спокойно. Спите.
Баба Дуня смолкла. Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял – ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.
Образцы сочинений-рассуждений по русскому языку: Я думаю, что счастье – это чувство и состояние полного.
Экономика как подсистема общества: Может ли общество развиваться без экономики? Как побороть бедность и добиться.
Валентин Распутин - Повести и рассказы краткое содержание
Повести и рассказы - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову. Первым уроком, как назло, был французский. Лидия Михайловна, по праву классного руководителя, интересовалась нами больше других учителей, и скрыть от нее что-либо было трудно. Она входила, здоровалась, но до того, как посадить класс, имела привычку внимательным образом осматривать почти каждого из нас, делая будто бы и шутливые, но обязательные для исполнения замечания. И знаки на моем лице она, конечно, увидела сразу, хоть я, как мог, и прятал их; я понял это потому, что на меня стали оборачиваться ребята.
- Ну вот, - сказала Лидия Михайловна, открывая журнал. Сегодня среди нас есть раненые.
Класс засмеялся, а Лидия Михайловна снова подняла на меня глаза. Они у нее косили и смотрели словно бы мимо, но мы к тому времени уже научились распознавать, куда они смотрят.
- И что случилось? - спросила она.
- Упал, - брякнул я, почему-то не догадавшись заранее придумать хоть мало-мальски приличное объяснение.
- Ой, как неудачно. Вчера упал или сегодня?
- Сегодня. Нет, вчера вечером, когда темно было.
- Хи, упал! - выкрикнул Тишкин, захлебываясь от радости. - Это ему Вадик из седьмого класса поднес. Они на деньги играли, а он стал спорить и заработал, Я же видел. А говорит, упал.
Я остолбенел от такого предательства. Он что - совсем ничего не понимает или это он нарочно? За игру на деньги нас в два счета могли выгнать из школы. Доигрался. В голове у меня от страха все всполошилось и загудело: пропал, теперь пропал. Ну, Тишкин. Вот Тишкин так Тишкин. Обрадовал. Внес ясность - нечего сказать.
- Тебя, Тишкин, я хотела спросить совсем другое, - не удивляясь и не меняя спокойного, чуть безразличного тона, остановила его Лидия Михайловна. - Иди к доске, раз уж ты разговорился, и приготовься отвечать. Она подождала, пока растерявшийся, ставший сразу несчастным Тишкин выйдет к доске, и коротко сказала мне: - После уроков останешься.
Однажды первый урок у нас начался с опозданием на десять минут, и все это время директор допрашивал одного девятиклассника, но, так и не добившись от него ничего вразумительного, увел к себе в кабинет.
А что, интересно, скажу я? Лучше бы сразу выгоняли. Я мельком, чуть коснувшись этой мысли, подумал, что тогда я смогу вернуться домой, и тут же, словно обжегшись, испугался: нет, с таким позором и домой нельзя. Другое дело - если бы я сам бросил школу. Но и тогда про меня можно сказать, что я человек ненадежный, раз не выдержал того, что хотел, а тут и вовсе меня станет чураться каждый. Нет, только не так. Я бы еще потерпел здесь, я бы привык, но так домой ехать нельзя.
После уроков, замирая от страха, я ждал Лидию Михайловну в коридоре. Она вышла из учительской и, кивнув, завела меня в класс. Как всегда, она села за стол, я хотел устроиться за третьей партой, подальше от нее, но Лидия Михайловна показала мне на первую, прямо перед собой.
- Это правда, что ты играешь на деньги? - сразу начала она. Она спросила слишком громко, мне казалось, что в школе об этом нужно говорить только шепотом, и я испугался еще больше. Но запираться никакого смысла не было, Тишкин успел продать меня с потрохами. Я промямлил:
- Ну и как - выигрываешь или проигрываешь? Я замялся, не зная, что лучше.
- Давай рассказывай, как есть. Проигрываешь, наверное?
- Хорошо, хоть так. Выигрываешь, значит. И что ты делаешь с деньгами?
В первое время в школе я долго не мог привыкнуть к голосу Лидии Михайловны, он сбивал меня с толку. У нас в деревне говорили, запахивая голос глубоко в нутро, и потому звучал он вволюшку, a у Лидии Михайловны он был каким-то мелким и легким, так что в него приходилось вслушиваться, и не от бессилия вовсе - она иногда могла сказать и всласть, а словно бы от притаенности и ненужной экономии. Я готов был свалить все на французский язык: конечно, пока училась, пока приноравливалась к чужой речи, голос без свободы сел, ослаб, как у птички в клетке, жди теперь, когда он опять разойдется и окрепнет. Вот и сейчас Лидия Михайловна спрашивала так, будто была в это время занята чем-то другим, более важным, но от вопросов ее все равно было не уйти.
- Ну, так что ты делаешь с деньгами, которые выигрываешь? Покупаешь конфеты? Или книги? Или копишь на что-нибудь? Ведь у тебя их, наверное, теперь много?
- Нет, не много. Я только рубль выигрываю.
- И больше не играешь?
- А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь?
Она сидела передо мной аккуратная, вся умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил запах духов от нее, который я принимал за самое дыхание; к тому же она была учительницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-каждому, как, например, мне. Не смея поднять глаза на нее, я не посмел и обмануть ее. Да и зачем, в конце концов, мне было обманывать?
Она помолчала, рассматривая меня, и я кожей почувствовал, как при взгляде ее косящих внимательных глаз все мои беды и несуразности прямо-таки взбухают и наливаются своей дурной силой. Посмотреть, конечно, было на что: перед ней крючился на парте тощий диковатый мальчишка с разбитым лицом, неопрятный без матери и одинокий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах, который впору был на груди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из отцовских галифе и заправленных в чирки марких светло-зеленых штанах со следами вчерашней драки. Я еще раньше заметил, с каким любопытством поглядывает Лидия Михайловна на мою обувку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь на следующую осень, когда я наотрез отказался ехать в них в школу, мать продала швейную машину, единственную нашу ценность, и купила мне кирзовые сапоги.
— Как! Совсем не бывает?! — Она изумилась так искренне, что выдала себя с головой.
— Совсем не бывает. Знать надо было.
Лидия Михайловна вдруг засмеялась и попыталась меня обнять, но я отстранился от нее.
— Действительно, надо было знать. Как же это я так?! — Она на минутку задумалась. — Но тут и догадаться трудно было — честное слово! Я же городской человек. Совсем, говоришь, не бывает? Что же у вас тогда бывает?
Памяти Распутина
Сростки… Овсянка… Тимониха… Усть-Уда…
О чём сказали бы нам названия этих неприметных алтайских, сибирских, северных русских сёл и деревень, не стань они по воле Божьей родиной столпов современной отечественной словесности?
И с уходом Валентина Григорьевича невозможно избавиться от горестного ощущения постигшего русский народ сиротства. С ним ушло из нашей жизни что-то очень важное, невосполнимое, чему трудно сейчас, по горячим следам, подобрать точное определение…
Но и молчание его было куда выразительней и значительней легковесных томов иных писак-говорунов. Главное - он был рядом, он был с нами, со своим читателем, со своим народом. И даже незримое его присутствие поддерживало современников.
Сростки… Овсянка… Тимониха…
Будем жить и помнить. А если будем помнить, будем жить с его светом в душе, появятся у нас и хорошие, совестливые русские писатели. Господь Россию любит.
Николай Коняев
Осень патриарха. Последняя встреча (отрывок)
Он прихварывает. Удручают его болячки. Глаза подводят, ноги, речь. Смотрит пронзительно, и – мне кажется – издалёка. Прощально.
На дворе начальнооктябрьская осень. А он – патриарх. Это только в церкви без патриарха долго не живут – выбирают поскорее другого. У нас, в литературе, по-другому. Литература – дело единоличное, официальных патриархов вроде нет, их и не особо терпят. Патриарх в литературе сам вызревает, не ведая того, не догадываясь. Может, и не пишет уже. Но вырастает в масштабе давно написанное им, сказанное и произнесённое, и почему-то многое в общей расхристанной жизни нуждается в его скупой оценке. Для многих его слово – ориентир в тумане (или мраке) современности.
Он прочел, на мгновенье строгое лицо сменилось, осветлело, но тут же скрылось, ушло в строгость.
Не согласился, но – все же! – примерил.
Может быть, даже совпало, но по привычке он тотально согласиться не мог. Всегда строго себя судил, может, думать о себе хорошо не разрешал.
Я всё мучаюсь. Очень плохо нынче литературе. Но вот есть он и говорить как-то стыдно, что нет и слабо отечественной словесности.
Если есть он – чего еще надо, этой привередливой придворной кликуше? Роту классиков масштаба Тургенева?
Да, как и привычной религии, религии литературы требуется патриарх. Живой. Не временные местоблюстители.
Патриарх как осень: важно, необходимо, но необъяснимо и неуловимо.
Уже не пишет. Смирился. Мужество смирения. Нас всех волнует тема ухода. Он, кажется, принял решение. Это решение: смирение со смертью. Окончательно пронзительное одиночество. Священный Байкал без него – сирота, но ему, кажется, это уже безразлично. Он из породы тех, кто переделать мир хотел. Но мир переделывает себя сам, без нас.
Нет, русская книга сиротой не остается. Как странно. Книжная безотцовщина – новая жизнь. Загадка книги. И – притяжение творчества.
Ты можешь уйти, но уже – остался.
Последний урок Распутина?
Анатолий Омельчук, фото Эдуарда Улыбина
Чтобы звучала Россия…
Некоторые называют прозу Распутина деревенской. Но мне думается – это её умаление, проза Валентина Григорьевича – это великая русская литература. Она останется с нами как музыка Георгия Свиридова. Они будут звучать рядом, чтобы звучала сама Россия…
Сергей Козлов
Реплика молодого читателя
Мир не без добрых людей
Главному герою, одиннадцатилетнему мальчишке, жилось очень туго. Жить одному без родителей в послевоенное время, когда царит голод и каждый пытается прокормить себя и свою семью, почти не возможно. Тем не менее, парень старается всеми доступными ему способами бороться с голодом без воровства, что заслуживает похвалы. И как повезло мальчишке встретить такую учительницу, как Лидия Михайловна: молодую, добрую и чистосердечную девушку, пытающуюся помочь. В рассказе мальчишка отказался от всех продуктов, которые она ему пыталась дать, но этот добрый поступок говорит сам за себя. В наше время, скорее всего, уже не встретишь такого учителя, который кроме школьного процесса поинтересуется ещё внешкольной жизнью ученика и который будет готов помочь так, так помогала своему ученику Лидия Михайловна. Она подставила под удар свою карьеру учителя, но уберегла мальчика от отчисления - это сильный поступок. К сожалению, такие поступки редко встречаются в жизни современного общества. Но хочется верить, что подобные лучики добра, совести и сострадания ещё светят и дарят людям надежду на лучшую жизнь.
Читайте также: