Я не знаю как это сделать вознесенский

Добавил пользователь Валентин П.
Обновлено: 18.09.2024

I. ВСТРЕЧИ С ВОЗНЕСЕНСКИМ

Из блокнота 1986 г.

Я попробую рассказать о своих встречах с Вознесенским, так как надеюсь, что со временем каждое свидетельство очевидца станет важным. У меня сейчас нет понимания жанра, в котором нужно писать, буду делать это как Бог на душу положит.

Непреодолимое желание прямого доступа заставило написать письмо. Ответа я не получил.

4 июня 1980 г.

Весь дальнейший разговор — в гостинице, в такси, около поезда — я записал, сев на привокзальной скамейке сразу же после отхода поезда.

— У нас сорок минут, нужно спешить.

Горничной: Я уезжаю. Если найдутся — отдайте Кострову .

— Что у вас пропало?

— Джинсы. Такие белые, летние, я в них валялся.

— У вас чудесная дочка.

— Не могу не рассказать. Она заняла первое место в конкурсе чтецов в школе, прочтя единственное стихотворение.

— В ней чувствуется талантливость, она вся такая светлая… Спасибо за письмо.

— Вы позволите раз в год напоминать о себе?

— Да, да. Адрес знаете?

— На Котельническую можно писать? Когда у вас день рождения?

— 12 мая. Но я его не отмечаю, не люблю. Началось это с детского подражания Пастернаку. Он как-то назвал этот день траурным. У меня родители упали, когда я заявил, что это похоронный день. Мне было 14 лет. Так с подражания началось, а потом привык. Близкие предпочитают число 10–11.

— Да, ничего не было, ни стекла, ни эпоксидки . Но это все — прошлогодний снег. Я тут немного графикой занимался…

(Видим электронное табло на площади Восстания.)

— О, какая интересная реклама. Она мне напоминает фильм Кокто. Там пятна сливаются, и в ладони оказывается живой человеческий глаз…

— У вас серьезная программа. Очень серьезная. Часто читаете? Мне о вас хорошо говорил Женька Рейн.

— Я не знаю его. Здесь какая-то путаница. Все выступления организую через личных знакомых, ленинградской известности не имею.

— Видно, он наболтал. Он все изображает, что всех знает, что все вокруг него вертится. А С.У. — это кто?

— Такой человек существует, и похожий разговор был. Но в целом разговор вымышленный.

(От такси к поезду.)

— У вас сборники есть?

— Запомню. Понимаете, я частное лицо, меня никто не контролирует, могу читать любой вариант.

— В вашем городе с этим хуже. В Москве дух демократизма все же веет.

— Вам виднее. Я, кстати, учился в Москве. Видел вас в 1962-м в клубе ИАЭ, Курчатовском.

— А, помню. Володька Клименко организовывал. Жанна Владимирская читала. Талантливая, между прочим, актриса.

(Подходим к вагону. АА с кем-то поздоровался, кто-то ему был представлен. Я испугался: неужели разговор наедине закончен? Однако, выйдя обратно на перрон, АА отошел довольно далеко от этих людей.)

— Мне кажется, что я оставил в гостинице паспорт. Нет, здесь. Я вечно все забываю. Пойдемте на перрон.

— Это что, в каждом стихотворении так?

— Я знаю. Был на встрече с редакцией, специально спросил, будут ли они печатать Вознесенского, Ахмадулину, Искандера.

— Кто был из редакции?

— Трифонов. Юра Казаков, к сожалению, не пишет. Спился.

— Трудно сказать. Паспорт ему удалось оставить советский, т.е. он не через Израиль уезжает. Вроде едет лекции читать, поработать, просто пожить. Но берет с собой всю семью: тетку там…

— Андрей Андреевич, но вы-то …

— Для меня это исключено. Вот они говорят: раз здесь плохо — нужно уезжать. А ведь раз плохо — надо оставаться. Трудно только. Когда все эти разносы, допросы, выяснения, цензура… За нервы уже боишься. Просто физически можно не выдержать. Но ведь были и худшие времена.

«Хлещет черная вода из крана,

хлещет рыжая, настоявшаяся,

— До свидания, желаю всего хорошего. Дочке от меня большой привет!

Идя по перрону, я поравнялся с мужчиной, которого представляли Вознесен­скому.

— Ну что, проводили друга?

— Я не могу назвать его другом. Это великий поэт.

— Так уж и великий?

— Я знаю, что говорю. Всего доброго.

Тут же, на вокзале, я сел записал весь этот разговор.

И тут произошел конфуз. Вся галерка, где зрители толпились стоя, и многие из партера встали и направились к выходу.

Мне было искренне жаль Дудина. Он все-таки поэт и человек хороший. Но нужно же понимать, в какой ситуации ты вдруг оказался.

Непосредственные впечатления. Он оказался ниже ростом, чем мне всегда казалось из зрительного зала. Очень легкая, стремительная походка. Улыбка, вдруг появляющаяся изнутри и заполняющая все лицо. Высочайшая интеллигентность. Мне говорили, что Вознесенский — холодноватый человек, но теплота по отношению ко мне поразила меня. Видимо, письмо мое сыграло роль, он сразу поверил в меня. А жесткость, отчужденность, когда он говорит о людях, ему неприятных, я наблюдал при следующих встречах.

Последующие разговоры я не фиксировал так, как в первый раз, поэтому ручаться за точность фраз не могу. То, что врезалось в память точно, — подчеркну.

9 июня на машине моего коллеги Васи Ясевича (ровно через неделю эту машину украли, что послужило поводом для мрачных шуток надо мной) мы встречали Вознесенского в Пулкове. Прошли две группы пассажиров с ташкентского рейса — Вознесенского нет. Мы в панике. Наконец, вижу в глубине туннеля одинокую знакомую фигуру, увешанную сумками и чемоданами. Выяснилось, что в Ташкенте он опаздывал и сел без регистрации прямо с багажом. Поехали.

Прежде всего АА поинтересовался, кто будет участвовать в вечере.

— Неужели Катаев приедет? Он со всеми рассорился. У Мориц есть своя аудитория, у Дементьева тоже.

— Что нового в ленинградской культурной жизни?

— Я не такой уж знаток. Впрочем, музей Блока открылся. У меня там личный интерес: фотография моего двоюродного деда Вильгельма Зоргенфрея , друга Блока.

— (Потрясенно.) Ну и память у вас, Андрей Андреевич!

— Завтра утром поеду на вокзал: приезжает один человек из Москвы.

И в самом конце, как бы напевая:

— Завтра один человечек приезжает…

С АА в этот раз больше повидаться не удалось. Несколько флаконов настойки календулы, которую он попросил, жалуясь на горло, моя дочь Маша передала вместе с цветами во время выступления.

Запомнилось начало вечера. Первым из занавешенного входа вышел Дудин и направился к председательскому месту. За ним шли женщины: Юнна Мориц , Майя Борисова, другие. Затем образовалась пауза, за портьерой ощущалась какая-то возня. И потом, явно от дружеского, но сильного толчка в спину, вылетел Вознесен­ский. То есть так они выявили иерархию. Никто не решился выйти раньше Вознесенского. Своеобразный гамбургский счет.

Дудин в этот раз вообще не выступал. Вознесенский был в ударе, прочел четырнадцать стихотворений и письмо зрительницы о Высоцком. Так он ответил Куняеву , не упомянув его.

На вечере присутствовала Елисеева — самая большая партийная шишка по части культуры.

Далее была встреча в Москве с Зоей Борисовной, об этом тоже есть смысл рассказать. В мае 1981-го я написал ей письмо (все эти письма, надеюсь, сохранятся), где предложил себя в качестве своеобразного секретаря АА, в особенности по части формирования его архива в Пушкинском Доме (такое предложение ему было сделано от имени отдела рукописей Пушкинского Дома моей двоюродной сестрой Л.И. Кузьминой).

Мы встретились в ЦДЛ, где из-за своих столиков на нас пялились многочисленные писатели и их приятели. Все было на ходу, подвижная, как ртуть, Зоя с кем-то обменивалась деловыми репликами, от кого-то пряталась за мою спину. Потом поехали на премьеру в театр им. Ермоловой, куда Зою пригласил переводчик пьесы. Суета, поиски билета для меня, я в антракте ищу воды для Зои, ей надо принять лекарство от головной боли.

Он не терпит никого постороннего в доме, даже домработницы. Я у него и секретарь, и повар, и шофер. У него сейчас все хорошо. Живой классик. Печатается, где хочет. Умерла его мама, он надолго был выбит из колеи. Здоровье неважное. Ему нужна диета. Вот сейчас поехал в Болгарию — разве там выдержишь диету? Фотопортрет я вам обещаю. Приедете в следующий раз в Москву — звоните.

Все это, как и огромный помятый почтовый ящик на калитке, говорило об огромном количестве незваных вторжений, которые вынуждена терпеть и сдерживать семья АА. Издержки популярности.

Вознесенский рассказывал (преимущественно переводчице, так как я это все знал) о происхождении литографий, о создании памятника Георгиевскому трактату, о Поэтархе , показал свой портрет работы Гюнтера Грасса (нам он не понравился).

— Поэтарх планировалось поставить на всемирной выставке в Париже, но потом отношения испортились. Один грек знает, как сделать компрессоры бесшумными. Нет, нет, я против принципа дирижабля. Грузинский памятник сооружался с большими трудностями. Все буквы делались там, в Грузии, и привозились в Москву. Многое делалось за свои деньги. Автор — Зураб, моя только идея.

Я сказал, что подписки на трехтомник в Питере так и не было. Разошлась по верхам?

По низам верхов. (То самое брезгливое выражение на лице.) Вот я вам подарю первый том. Ничего, ничего, зато в Ленинграде ни у кого не будет, только у вас. И вот по этому талончику получите остальные тома в книжной лавке писателей на Кузнецком. Примерно месяца через два будет второй том. Многое удалось напечатать так, как должно быть.

З.Б. принесла фото АА, но оно меня не удовлетворило: мне же оно нужно не просто так, а для выступлений. АА пошел искать сам, принес, завернул в болгарскую афишу. Пошел провожать меня до калитки. Я лепетал что-то о моем отношении к нему.

— Как там в Ленинграде ко мне отношение?

— Позвоните вечером, я прочту ваше письмо, поговорим.

— Я тут занимался спасением дачи Пастернака. В ней жил его сын Женя. Выселили. Вещи вынесли, свалили их пока в Доме творчества. У рояля сломали ножку. Такое положение примерно в тридцати дачах. Среди покойных хозяев — такие как Фадеев с большими заслугами перед советской властью, даже их выселяют. Но Пастернак-то — гений. Мы с Евтушенко ездили, отстаивали. То, что мы с ним объединились — стало решающим. Похоже, отстояли, принято решение о создании музея.

АА не любит, как я теперь понимаю, как бы то ни было расшифровывать свои стихи, всячески от этого уклоняется. А у меня как раз много таких вопросов. А вот о цензуре, о своих недругах говорит свободно.

Над расшифровкой его многочисленных метафор придется потрудиться будущим литературоведам.

Штрих: в сентябре 1985-го разговор по телефону.

— Ну, как там у вас в Ленинграде ощущаются перемены? Ничего, скоро почувствуете.

Запись 8 сентября 1988 г.

Суетливая жизнь не позволила записывать непосредственно после встреч. Все же попытаюсь кое-что вспомнить.

После второго концерта в гостиницу не возвращались, смотрели по телевидению передачу о песнях и романсах на стихи Вознесенского. Запомнилась нежность, проступившая на лице АА, когда пел Высоцкий. Потом прорывались сквозь толпу поклонников, просящих автографы. Зоя потом по телефону неоднократно вспоминала горячий ужин, приготовленный моей женой, который мы дали им в термосах.

АА поприветствовал меня, но он сидел с китайцами и попросил, чтобы я пока выпил кофе. Я сел за другой столик и успел пообедать. Цены там вполне приемлемые.

Когда китайцы ушли, я пересел за столик АА. Оказывается, Вознесенского издали в Китае. Расплатился за шикарный недоеденный обед, купил в буфете конфеты, что-то спиртное, вышли, сели в такси, заехали на Тишинский рынок за цветами и поехали куда-то в Юго-Западный район. АА был явно при деньгах.

Я спросил, есть ли у него неопубликованное в прежние времена.

Вознесенский, агент ЦРУ,
притаившийся тихой сапой,
я преступную связь признаю
с Тухачевским, агентом гестапо. И т.д.

Я пожалел, что у меня нет магнитофона. Через несколько месяцев стихи были опубликованы.

Приехали мы на место, АА попросил помочь ему. В подъезде:

КОНЕЦ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ

Началась другая эпоха, я совсем престал вести дневники. С тех пор было еще несколько встреч с Андреем Андреевичем, одна в Москве — снова совместная поезд­ка на такси из Переделкина, и несколько встреч в Питере. Из них запомнилась больше всего та, что была в 1991-м. Здесь проходило заседание Пен-клуба. И вот я оказался за столиком в такой ничего себе компании: три Андрея — Вознесенский, Синяв­ский, Битов — и Мария Васильевна Розанова, жена Синявского.

Я регулярно звоню АА, он сообщает мне, что в последнее время напечатано — для сайта.

Еще Андрей Андреевич надписал мне несколько сборников. Приведу эти надписи, чтобы окончательно проявить свое тщеславие.

10 февраля 2003 г.

II. КАК Я СТАЛ ВОЗНЕСОЛОГОМ

Что этому предшествовало.

Но все это было в рамках хобби. Профессионально-то я все-таки занимался до 1990 года физикой, а после — политикой и публицистикой.

Я не владею языком филологов. Читал в свое время Жирмунского , Бахтина, Аверинцева, наверное, даже понимал что-то, но писать на этом языке не умею.

Я недостаточно знаю литературу, чтобы с ходу находить в стихах аллюзии, реминисценции, аппликации, контаминации, интертексты , что является главным признаком компетентности автора комментариев в академическом издании.

Чтобы уложиться в один том, редакция предложила ограничиться периодом до 1985 года, что было единственным выходом, если придерживаться срока в один год работы.

Тем не менее перед Новым 2014 годом я представил рукопись в редакцию. Через четыре месяца редакция убедилась, что никакими сокращениями, никакими ухищрениями верстки невозможно уложиться в один том. Стали верстать двухтомник, и я добавил 64 стихотворения, не вошедших в сборники. Зато теперь с полной уверенностью можно сказать, что эти два тома включают ВСЕ написанные до 1985 года, напечатанные при жизни и прокомментированные стихотворные произведения Вознесенского, т.е. служат прочной основой для будущего академического Полного собрания сочинений.

Что касается вступительной статьи, то, очевидно, она мне по разным причинам далеко не вполне удалась. Но в ней есть несколько новых для литературоведения утверждений. Все они — своего рода вызов, и хотелось бы услышать ответ.

Остаюсь при убеждении в целебности сотворенного Вознесенским. И в его принадлежности к классической плеяде — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Блок, Маяковский, Булгаков.

«…Как тихо после взрыва! Как вам здорово!
Какая без меня вам будет тишина…
Но свободно залетевшее

взойдет в душе озерного пацана.

Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal

[Tags|стихи]

Когда-то я считал себя поэтом, а точнее был им и даже входил в сообщество молодые писатели и поэты Кубани. Но это было давно и с той поры я понял, что не люблю всякие сообщества. Первым я для себя открыл конечно Пушкина. Потом был Блок, Есенин, Пастернак, Рильке, Мандельштам, Вознесенский и много кто еще. И конечно Бродский. Последнего я полюбил не то чтобы больше всех остальных, но отношение к нему было особенное. Его поэзия мне казалась интеллектуальной, в отличие от иррациональной мандельштамовской. У него был свой стиль, даже своя форма.

Писал я много. Не мог и недели прожить не написал стихотворения. Меня начинало колбасить, если за неделю я не написал ни одного стиха. А было так, что я выодил на улицу и мне казалось, что я еще в своем стихотворении, а все вокруг это лишь его образы. Но все это прошло. Читая свои стихи, понимаю, что хороших очень мало, основная масса шлак, но ведь теперь я вроде как прозаик. Поэзия в прошлом. Опубликованых, как и написанных романов пока нет, есть только рассказы и повести, кое что опубликовано в различных сборниках и литературных журналах. Все крупное пока еще впереди. Но вернемся к Бродскому и к остальным поэтам.

Мне всегда казалось, что к Евтушенко у остальных поэтов отношение отрицательное. Его мало кто любил, как человека, а уж как поэта по-настоящему ценили еще меньше. Вознесенский его ненавидел и считал продажным. Но вот появилось неопубликованное ранее интервью Бродского. В нем он нелицеприятно высказывается не только о Евтушенко, но и о Вознесенском. И с ним трудно не согласиться. Действительно, стихи Вознесенского бездушны. Авангардизм, вычурные образы. Хотя в былые времена они подстегивали мое воображение. Что стоит его треугольная груша.

Даю часть интервью и ссылку на пруф.

— Евтушенко? Вы знаете — это не так все просто. Он, конечно, поэт очень плохой. И человек он еще худший. Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя. По репродукции самого себя. Но он гораздо лучше с моей точки зрения, чем, допустим, Вознесенский. Потому что он человек откровенный, во всех своих проявлениях — Евтушенко. И он не корчит из себя Artist . Он не корчит из себя большого художника. Он теми известными ему и понятными всем остальным средствами добивается того, что он хочет. Его стихи можно просто бросить так, не дочитывая, станет противно, и так далее, и так далее… А вот с Вознесенским у меня всегда одна и та же история — мне просто делается физически худо. То есть когда ты видишь его стихи — это нечто оскорбительное для глаз. Для глаз и для всех остальных органов чувств, которыми воспринимается текст. Это именно воспринимается как какое-то оскорбление. Я не знаю, вот в этом смысле он, конечно, неподражаем. Второго такого нет. Потому что это бывает все что угодно. Ну, бывает глупость, бывает банальность, бывает бездарно, бывает пошло, скучно, я не знаю как, но он дает какое-то совершенно омерзительное качество. И с моей-то точки зрения Евтушенко гораздо лучше, потому что худо-бедно он пишет стихи по-русски, понимаете? А этот корчит из себя бог знает что — авангардиста, французского поэта и так далее, и так далее.

— А Евтушенко совсем не поэт?

ПОЭМЫ (2):

Мастера

СТИХИ (44):

Оппонентам

Прорабы духа ®

Миллион роз

Война

Ностальгия по настоящему ®

Порнография духа ®

Сначала ®

Муравей ®

Песня вечерняя

Заповедь ®

Правила поведения за столом ®

Песня акына ®

Не пишется ®

Тоска ®

Бьёт женщина

Автопортрет

Тишины!

Муромский сруб

Прощание с Политехническим

Антимиры

Баллада 41-го года

Бьют женщину

Свадьба

Осень

Параболическая баллада

Последняя электричка

Первый лёд

Песня Офелии

Вверх
Вниз

Оппонентам

Прорабы духа

Миллион роз

Война

Ностальгия по настоящему

Порнография духа

Сначала

Муравей

Песня вечерняя

Заповедь

Правила поведения за столом

Песня акына

Не пишется

Тоска

Бьёт женщина

Автопортрет

Тишины!

Муромский сруб

Прощание с Политехническим

Антимиры

Баллада 41-го года

Бьют женщину

Свадьба

Осень

Параболическая баллада

Последняя электричка

Первый лёд

Песня Офелии

Вверх
Вниз

Биография

Композиция поэтических книг и отдельных произведений А. Вознесенского строится чаще всего на принципах архитектоники, причём, создавая новые циклы и книги, поэт постоянно в особые разделы выделяет избранное из прежних произведений.

Противоядием против бездуховности и варварства А. Вознесенский считает поэзию и искусство, подвижническую деятельность русских интеллигентов и возрождение христианских ценностей.

Соч.: Парабола. Стихи, М., 1960; Мозаика. Стихи и поэмы, [Владимир], 1960.

И. Роднянская

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962

Стихотворения взяты из книг:

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - свяжитесь с автором сайта.

Народный артист встречает юбилей

Фото: Наталья Мущинкина

— Лев Валерьянович, у вас грядет большой юбилей, с каким настроением встречаете его?

— Настроение достаточно уравновешенное, спокойное. Больше ориентируюсь на то, что происходит вокруг, потому что от этого трудно абстрагироваться. Последняя неделя перед моим юбилейным концертом в день рождения была сложной: шли репетиции, созвоны постоянные, мозговые штурмы, мы придумывали разные ходы. Процесс творческий кипел очень серьезный. А в целом мы полгода где-то были этим озабочены. Огромное количество написали разных вариантов сценария, сценографии, разные коллаборации с артистами придумывали, потому что мне хотелось пригласить как можно больше друзей своих — тех, с которыми я по жизни шел, или тех, с которыми я познакомился в процессе своей работы в последние годы. Никого случайного мне подтягивать не хотелось, идею ради хайпа приглашать кого-то из популярных сегодняшних звезд, особенно среди молодежи, я не очень приветствовал. Так что настроение хорошее, лишь бы никто не заболел да реализовать задуманное. Вот это самое главное.

— Да, у вас такой прямо рискованный выпал промежуток времени на юбилей. Сейчас эпидемия идет волной, просто страшно.

— Потом я, наверное, все-таки сверну немножко свою творческую жизнь, я поставил себе такие задачи. И, может быть, начну заниматься больше творческими какими-то встречами, которые предполагают разговор со зрителем, размышления, анализ сегодняшней жизни, там будет побольше философии, чем всегда. Потому что эстрада — искусство достаточно простое, а когда ты выходишь за рамки привычной своей профессии, ты все это осмысливаешь несколько по-другому.

— Вот вы смотрите на всю свою творческую жизнь, она пришлась на такие разные исторические промежутки времени, на разных композиторов, на разных правителей, на разных зрителей. Вам в какое время было комфортнее?

— Трудно сказать, хотя это хороший вопрос. А ответить сложно, потому что я жил при девяти президентах, при девяти руководителях нашего отечества. Причем первый раз я выступал в 52-м году как участник хора Дома пионеров — был такой большой сводный хор, — когда на концерте в Театре Советской армии присутствовал Иосиф Виссарионович.

— Ого!


Фото: Лилия Шарловская

— Как все-таки сложился ваш союз?

— Если говорить о вашем золотом фонде, на какую песню вы бы променяли вообще все, что сделали? На одну могли бы, на две променять? Вот если бы вас поставили перед таким выбором, вы могли бы сказать: я бы все променял на эту одну?

— Она очень хорошая, я ее очень люблю.

— И я пою уже 40 лет. Она из тех песен, на которые я в концерте опираюсь.

— Она, по-моему, очень сложная для исполнения.

— Нет, не очень. Но дело в том, что в концерте обязательно нужны пять-шесть песен как опора. Ты поешь какие-то новые песни, пробуешь их, но всегда основой является репертуар, который ты уже создал.


— А дома вы какие-то свои песни поете? За столом, скажем?

— И совсем-совсем ничего дома не поете? Может быть, русские народные?

— Нет, я дома тестирую себя, иногда могу спеть оперную арию, русскую песню, чтобы попробовать, как голос звучит. Так, иногда на улице, где-нибудь на море, выйдешь к друзьям, споешь.

— А в караоке никогда не ходили с друзьями?

— Вы себя пели или кого-то другого?

— Он не обиделся?

— Ну да, пошлости сейчас очень много.

— Пошлость повсюду. Это не только песни, это разговоры, шоу бесконечные. Я, например, не могу сидеть с женой, смотреть ток-шоу, где через слово мат. Когда на камеру нецензурно рассказывают… Я сам на телесъемки, бывает, хожу, но я никогда не буду матом ругаться. Я могу в горячке так сделать, но это как ответ на ситуацию, как реакция на конфликт. Но просто походя все время говорить матом… Хотя мы выросли в таком обществе послевоенном, где все это было естественно. Ну не то чтобы естественно, но мы все это знали и видели. Но все равно были какие-то табу! Поэтому я не очень люблю блатные песни. Ну что делать, если меня преследовали в детстве одни блатняки! Поэтому не люблю я этот жанр, а он вдруг стал жанром. Я не хочу даже примеров приводить. Стоит мне сказать что-нибудь критическое, сразу начнутся комментарии.


— Вас ранят злые, завистливые комментарии в Интернете, иногда ведь пишут такую грязь?!

— Вы сказали, что у вас крестница? Вы — крестный отец?

— Я много раз крестный отец.

— Вы серьезно к этому относитесь? Близки к вере, к религии?

— Нет, я, увы, не близок к вере. Я даже не знаю, то ли я атеист, то ли агностик, то ли я слабоверующий. Я не пришел по-настоящему в религию. Хотя я православный человек: меня крестили, значит, я православный. Но я не получаю обратной связи, к сожалению. А многие люди получают, они счастливы. И я приветствую этих людей и очень уважительно к ним отношусь.

— А чем вы любите заниматься в свободное время? Как вы сейчас проводите досуг? Изменилось ваше времяпрепровождение?

— Почему?

— А ждать ли нам от вас, может быть, какой-то книги новой?

— Пошутил?

— Он так пошутил, да. Понимаете, скабрезную литературу можно сейчас раскрутить, запустить какой-нибудь скандал. Можете себе представить: собрать всю грязь, которая существует на эстраде — а я знаю очень много такого, что просто перевернет мозги, — но нужно ли это делать? Нет. Нельзя делать такие вещи. Есть артист обожаемый, есть личность, есть ареол. Лучше придумать что-нибудь хорошее, чем писать гадость. Поэтому книжка, может быть, и будет, но, скорее всего, жизненный роман.


— Это будет очень интересно. А есть ли что-то, о чем вы жалеете?

— А что вы считаете своей самой большой жизненной удачей?

— Я думаю, мой приход из Театра оперетты на Гостелерадио. Я попал в коллектив людей-профессионалов. Это были удивительные музыканты. Представьте себе, я работал на Гостелерадио, где существовало шесть оркестров, и я с ними со всеми пел. Я пел с Рождественским, с Шостаковичем, с Федосеевым, с Людвиковским, с Карамышевым, с Силантьевым. Какие личности! Я пел песни Пахмутовой, Тухманова, Френкеля… Это глыбы. А поэты рядом со мной были какие: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский! Я столько песен Рождественского спел! И музыканты были фантастические. Я попал в коллектив, который меня образовывал, по сути дела.

— А вы кому-нибудь завидовали на нашей эстраде? Было такое?

— Вы действительно единственный человек, которого все любят. Я ни от одного человека не слышала, чтобы к вам кто-то негативно относился. Никогда. Ни среди коллег, ни среди зрителей.

Вот надо добром вселять добро. Вот это мое кредо. Я не хочу ни злобствовать, ни завидовать никому. Я считаю, что надо сейчас просто побольше внимания уделять друг другу. Побольше чувств. И быть немножко поблагороднее.

Читайте также: